ЭТОТ УДИВИТЕЛЬНЫЙ МЫ

Прошёл дождь. Прошёл размашистым шагом июльского ливня. Улёгся было лужицами, но отправился восвояси, в небо, вслед за запахом смытой с травы пыли. Парная пора. Когда вода надмирного потопа - непостижимого порой для раскалённой земли, напополам таящего на полпути к ней, свежедоенным, тёплым, как глина, из которой человек, молоком отражаёт волоокие взоры небесной бурёнки.

- Макака, - шофёр протянул мне по-холостяцки ухватистую пятерню.

Я вгляделся в его лицо.

- Макака! - пятерня протянулась настойчивей.

- Ну и что? - спросил я, спрятав ладони за спину.

- Я - Макака! - сказал шофёр, - Макака Иван Степаныч, - такое фамилие. От слова палка, которой макают. В что-нибудь.

- А-а… - я ринулся за машину и давясь хохотом, зажимал рот, покуда не обделался от напряжения.

Вопрос езды в кабине отпал, как ящерицин хвост.

- Я наверху! - крикнул я Макаке, - воздухом подышу!

- Подыши, - тот пожал плечами, - скотомогильник переносим.

- Верное дело! - брякнул я, отяжелев штанами перевалил через борт дряхлого "КАМАЗА" и утонул в груде полуразложившейся свинины. По дороге я блеванул раз двадцать, пока, обессиленный, не обмочился…

Спустя час я стоял перемазанный блевотиной, исторгающий аромат стоялой мочи, лежалого дерьма и мертвечины перед председателем колхоза. Не заметив моего вторжения тот меланхолически пинал пальцем костяшки конторских счёт - кажется, играл на счётах в хоккей. Принюхавшись, председатель поднял голову:

- Ничего…

- Ты кто?

- Спецкор-р-р, - каркнул я (меня всё ещё тошнило), - из газеты приехал, про деревню сочинять. Исторический очерк.

- А чего ты… такой?.. - спросил председатель озадаченно.

- Какой?

- Ну, не как из газеты… а как… господи, - председатель лихо перекрестился.

- Случайность.

- Бывает, - сказал председатель, вышел из-за стола, но руки не подал.

Люди привыкают ко всему. Возможности человеческого организма далеко не познаны. Люди летают в космос, возвращаются оттуда и рассказывают анекдоты про то, как им было ни капельки не страшно. К вечеру я привык, что в штанах у меня болтается затвердевший пакет цементной смеси. А председатель привык к моему выразительному пятну до колен с беловатой каймой подсохшей мочевины.

Председатель кряхтя облачился в шкуру неубитого райповского плюшевого мишки, стал форменным идиотом и пояснил:

- Крестьянам естественней. Медведь в наших краях - обиходен.

- А председатель? - вопрос мой повис в воздухе, как заградительный стратостат…

За день мы обошли с десяток деревень прикидывая, про какую ловчей сочинить. Мне понравилось Кубово. Геометрически правильным названием и незатейливыми непочатыми обитателями. Председатель настаивал, что про Кубово писать можно только в сослагательном наклонении, мол, народ там ещё "не утрясся", а сослагательного наклонения у истории не бывает, поэтому лучше писать про "Резервы Жопова"… Мы вышли "на поля" и я оторопел: поля, двести гектаров отборного чернозёма были залиты отборным же цементом: огромное голое бетонное поле. "Аэродром безрадарный, бля… - подумалось". А вслух вырвалось:

- Вы это зачем?

-Рэзервы! Рэзервы грунта! - председатель поднял палец. Потенциальный противник куда первым делом стрельнёт? По земле-матушке, чтоб её спортить и чтоб нам (он крепко постучал себя в плюшевую грудь) дурака… то есть народу жратвы не достать. А здесь - Рэзервы!… Считай, чистые пары.

Председатель нагнулся, сидя потопал ногой, проверил бумажные тензоры (как там с трещинами) - и растёкся журнальной гагаринской улыбкой…

Между тем вскоре председатель передумал.

- Рэзервы - районная тайна! Будем писать про "Красный Ком". Тоже деревня, верно, это там - и махнул рукой в никуда.

Из в никуда раздавался непрестанный надсадный перестук.

- Хрен с ним… - мне было всё равно. Я устал кататься с ним на мятом запорожце и тормозить ногами через дырки в полу.

Вечером, за палкой чая мы совместными усилиями написали исторический очерк "Красный ком катит в гору".

Я сбросил очерк на пейджер "отсека" и получил ответ "с меня пузырь". "Отсек" был настоящим мастером - он разбалтывал в мыльнице всякие разные сорта моющих средств, рассекал начетверо бритвенным лезвием "исписанный" стержень авторучки - и выдувал пузыри на любой вкус и цвет, всех цветов радуги, пузырь в пузыре, пузыри, пристающие к рукам и не лопающие, пузыри гирлянды…

Ночью председатель объяснял мне преимущества сенокоса вертолётом (геликоптер на "мёртвой петле" срезает кормовые культуры винтом) и игры в футбол на свежеубранном пшеничном поле - крестьяне в борьбе за мяч волей-неволей подпихивают вилки к воротам, никакой принудиловки, сплошной азарт.

А потом попёр с поцелуями….

Я срочным порядком отбыл в любезное сердцу Кубово, устроился гостевать у городской рабочей бригады в вагончике. Я вылил на себя флакон лосьона, но запах председателя так и не выветрился.

Только под утро у меня достало времени отбить от задницы сцементированное "вчерашнее" и вымочить джинсы в огуречном рассоле. Зашедший "на огонёк" местный фельдшер доложил мне, что председатель неизлечимо ёбнут. Он сыпал терминами, как порохом в огонь. Но я сурово отбивал и вымачивал - ко мне обещалась приехать жена....

Но настоящий тортольеро никогда не снизойдёт до малохольной королевы или премьер-министра. Его участь и дело чести - метнуть торт в физиономию боксёра-тяжеловеса или, скажем, мафиозного дона. Поэтому опытные тортольеро - великолепный стайеры и недолго живут...

К чему я это? К тому, наверное, что сам себе запустил в морду тортом - блажь, глупость, нарушение всех правил тортометания.

Татьяна приехала и мир, перевернувшись, навалился на нас свей неподъёмной счастливой стороной.

Мы покупали чудовищное шампанское в сельмаге, грели его на солнце и стреляли пробками по жирным купальщицам "из местных", похожих на пляжную свинку из "Ну, погоди", даром, что не три ряда сисек. А потом вставляли бурлящие горлышки в рот - и пена лезла наружу через ноздри… И целовались, и задирали длинные голые ноги за руль тесного, как влюблённое сердце, "жигулёнка", а дети-аборигены смотрели и комлеватыми пальцами ковыряли в носу.

А потом Татьяна хваталась за руль; я, как петух курей, топтал "газ" и машина пыльной, нежной, как перина, полевой дорогой "за девяносто" мчалась к лесу где мы, раздроченные, потные соединялись за первым развесистым деревом, сплёвывая кислых муравьёв, и по-кошачьи стряхивая с ног прочую насекомую живность. Мы обнимали слезящийся смолой сосновый ствол, как обнимали друг друга. Я был козлоногим Паном, она - неприступной Артемиссией-охотницей, ставшей на минуту великодушной жертвой. Или дриадой, впустившей меня в своё цветоносное растительное естество - на миг жизни, отозваться фиолетовой листвой октября, уносящей в поднебесье дворницкие кострища. Кто дал нас друг другу, как не Бог, соединяющий умирающих друг в друге влюблённых в единое целое мироздание - на миг, когда лица обдаёт дыхание львицы-сфинкса, а волосы, как перелётную стаю зовёт за собой беспутный ветер; кто он - этот удивительный мы? Краткосрочный, краткострочный… Которому не нужно разгоняться на вдохе, чтобы выдохнуть любовь томительной близостью, баюкающей в зрачках солнце...

А потом… Потом валяли дурака до потери сознания; а когда возвращались в него, то оказывалось, что мы гоняли по деревням, палили в хозяйских псов и под визг и брань уносили колёса, взметая обочинную пыль и, кажется вместе с нею взмывая на седьмое небо.

Полина, прости и пойми то, что случилось между мною и твоей мамой. Прежде всего прости меня - запоздало на тысячу непрожитых рядом лет. Так глупо, так грубо устроен мир. Этот удивительный мир. Этот удивительный мы, в котором я с твоей мамой, единые существовали счастливо-недолго. Знаешь, дочка, наверное можно быть трижды Архимедом и переворачивать землю. Но мироздание так гнусно устроено, что малая надводная его часть - это зло. А подводное громадное счастье невыносимо…

…если мы любим друг друга, то Бог в нас пребывает…
(І-е Иоанна, 4.12)

Это была моя жена. Только она могла отыскать захолустный мотель на берегу безымянного ручья, который знавал диких кабанов и ружьё прадедушки Джона Блейка, моего доктора, которой присоветовал мне эти места, потому что, как говорил он, это самое тихое место в мире и здесь бывает Бог, который мне очень нужен… Только жена могла отодвинуть в сторону хозяина мотеля, долговязого “латинос” жулика Хулио Педрасу, смочить тряпку и поставить на чистый стол семь маленьких роз.

- Ты прямо из Польши?

- Да, у компании появились интересы в Штатах и я решила посмотреть, как ты устроился.

- Это твой стиль…

Я взял её руки и они были тёплыми, как снег на деревьях.

- А твой стиль? Шататься по городу, не взирая на время?

В глазах у жены прыгали “зайчики”, солнечные, как на циферблате. И зрачки были острыми, как стрелки.

Моя практичная жена – она так и не приручила меня говорить о ней приземлённой, как Ан-2 на опушке, прозой. И значит, не в ответе за мою любовь, которая бывала колючей розы.

Если красота – оправдание глупости, то моя жена снова уродлива. Она не любит слов. Она отучила меня говорить то, что я говорил тысячу раз тысяче женщин: люблю. Но научила любить. Без неё я был счастлив, как плот, стучащийся в берега свободной реки. С нею я стал счастлив, как сама река.

Если у плоти есть нежность, она – сердце моей жены. Если нежность не имеет плоти, она – душа моей жены. Если нежность имеет плоть, она – тело моей жены. На шее Татьяны – чуть ниже, нежели быть доступным постороннему взгляду – родимое пятно, похожее на спиральную Галактику, где, на окраине, началась жизнь…

Там, где начиналась наша жизнь, мы гуляли по недлинной улице, кругами на привязи друг друга, мы покупали в супермаркете флакончики бренди и замыкали круг лесом, упирающимся в подъезд, и целовались там. Мы делали два, три круга и потом не стеснялись прохожих, целуясь, не замкнув круга. Мы так и не замкнули круга.

- Поцелуй меня в шею…

От жены пахло страной, где я не был. Но от неё пахло Европой и, значит, почти Родиной.

- Противные духи у тебя…

Татьяна улыбнулась, задышала глубоко:

- Это освежающая салфетка. Стюардесса сунула в самолёте… ненавижу летать… а теперь – в губы…

Я задержал дыхание – но это не сработало…

- Ты пьёшь плохое виски и редко купаешься.

- Нельзя пить виски и купаться.

- А наоборот?..

Она взяла мою руку и мы спустились к бассейну. Она знала, куда идти! Она успела проведать и то, что под колючими акациями на заднем дворе прячется настоящий бассейн с голубой водой и надувными лилиями. Бассейн не являлся частью собственности, сдаваемой внаём. Хулио Педраса пользовался им единолично, предоставляя постояльцам мотеля довольствоваться ржавым душем в номере. Но я был особенным постояльцем – я не прятал в мусорной корзине марихуану, не водил к себе чернокожих девиц… в конце концов, в бумажнике моём имела обыкновение хрустеть дюжина стодоларовых купюр – а Хулио Педраса имел здоровые уши. Бассейн стоил мне десять баксов. Я улыбнулся: сегодня он будет стоить мне двадцать…

Вечером мы сели на бортике бассейна, и, как дети, били по воде ногами.

- Ты похудел, - вдруг сказала жена, - у тебя всё в порядке?

- Это просто климат… Это пройдёт…

Татьяна заглянула мне в глаза:

- Что сказал доктор?..”

Одряхлевшие волки уходят из стаи, чтобы подохнуть на отшибе. Раненые волки уходят из стаи, чтобы подохнуть на отшибе. Больные волки уходят из стаи, чтобы подохнуть на отшибе. Откуда я это слышал? А “позорные волки” – что они?.. Я могу – и я спешу думать… Иногда наступает миг, когда нужно уйти, раствориться… исчезнуть – я поморщился, как от зубной боли: иногда – это о Боге. У человека это бывает единожды – и только. И всё равно надо уйти, растворить, исчезнуть… В семье немного средств. Лишние расходы… лишняя боль… Я знаю, что такое боль. Это расстроенный орган под сводами черепа. Это безумие неузнавания любимых людей…

Я сойду на первой большой станции и позвоню жене. Я позвоню ей с первой большой станции. Я найду телефон… на большой станции должен быть телефон и позвоню ей. Я скажу ей… Я скажу то, говорил раньше… Нет, я позвоню и расскажу ей сказку – она любит сказки… я расскажу сказку, которую написал давно, написал для неё, когда мы были сокурсниками и она не любила (не терпела?), да и не знала меня. Тогда я написал ей сказку – это было именно тогда – и она полюбила… она привыкла ко мне и полюбила?.. И теперь она услышит сказку из тогда и простит… или, хотя бы, поймёт… Милая, есть вещи, которые нельзя понять, почти невозможно простить, но можно вынести. Тебе ли не знать?..

Время шло быстро – даже слишком быстро, мальчишки выросли и перестали быть индейцами. Большое Перо стал бандитом, а Серый Волк – поэтом. Спустя десять лет они встретились и выкурили-таки трубку мира – не трубку, конечно, а просто пару хороших сигарет – но, какая разница?.. Серый Волк рассмеялся и показал Большому Перу след ожога от смолы. Но так и не признался, что у гуронов не было никакой ТАЙНЫ ПЛЕМЕНИ. Пусть думает, что была, правда?

Спустя ещё несколько лет Серый Волк оказался на охоте. Он не был, конечно, охотником, но хорошо стрелял и попросил ружьё. Охотники осадили волчицу и спустили на неё собак… Был январь и Серый Волк по насту первым выехал на неё. Он стоял на лыжах и видел, как собаки облаивают волчицу, наскакивают на неё, выдирая клоки шерсти. Волчица была седой и, наверное, старой. Она тяжело дышала – а глаза у неё были воспалённые и не злые… Серый Волк поднял ружьё и вдруг вспомнил, что он – Серый Волк, а значит мать его тоже была волчицей. Сам не зная почему, он развернул ружьё и дуплетом саданул по собакам. Конечно, охотники намылили ему шею!.. Но Серый Волк не оправдывался – он просто понял, что совершил ещё один глупый поступок, ведь волчица всё равно была убита…

Но, всё-таки я вернусь несколько назад. Отец Серого Волка был сезонным рабочим. Работал он разных местах и летом брал Серого Волка с собой. Тогда он, скорее, был ещё Волчонком. Они жили в вагончиках, то в степях, то в таёжноё глухомани. Там было немного людей, да и с теми, что были, были неинтересно. Люди работали, а потом пили, играли в карты и ездили в деревни к тёткам с размалёванными лицами. Чтобы не умереть от скуки, Волчонок придумывал себе всякие занятия. Днём он ловил бабочек, а по ночам убегал от отца в лес и сидел там до утра, слушая, как разговаривают звери и птицы. Ему даже казалось иногда, что он понимает их, особенно птиц. Уже став взрослым, он любил слушать их – но разговоры городских птиц бестолковы, они говорят о еде и помойках! Чего только не выдумывал Волчонок! От скуки он придумывал стихи и сказки, но их некому было слушать и потому они получались грустными. Ещё волчонок любил цветы – но только те, которые росли. Ведь сорванный цветок перестаёт быть цветком. Он любил и рыб – и нырял, чтобы подсмотреть, как они живут там , в своём подводном мире. Под водой рыбы не боялись Волчонка – они подплывали совсем близко и круглыми ртами собирали хлеб, который он протягивал им.

У каждого в детстве бывают свои мечты. Они были и у Волчонка – и каждый раз он думал, что это – навсегда. Он мечтал стать биологом – и выращивал из куколок бабочек, заводил дома жуков, читал взрослые и, наверное, скучные книги. Он мечтал стать океанологом - и соорудил себе акваланг, в котором едва не утонул. Он мечтал построить яхту – большую яхту! – чтобы по Маленькой реке спустился в Большую реку, а оттуда – в Море, и дальше – в Океан, по которому можно будет доплыть, наконец, до страны гуронов. Но потом он подрос и узнал, что Большая река впадает в Каспийское море, которое хотя и именуется гордо морем, на самом деле озеро, ни с каким океаном не связанное. И Волчонок стал строить маленькую яхту, чтобы плавать по Маленькой реке… Конечно, это тоже был глупый поступок, но ведь должен кто-нибудь на свете строить яхту?

Волчонок забыл со временем, что он был индейцем. А то, что он - Серый Волк вспоминал иногда, когда ему было трудно…

Время шло своим чередом, а Серый Волк, уже юноша, всё писал стихи. Их было много, но Серый Волк не придавал этому значения – он всё еще думал, что они не нужны никому.

Он немного изменился. Совсем немного. Теперь его увлекали древние книги и языки. Увлекала его и астрономия – ведь древние любили астрономию, они считали её искусством – греки придумали даже музу астрономии - Уранию. Но он не слишком любил мистику. Он не доверял ей, хотя и был поэтом. Голову Серого Волка по прежнему посещали всякие глупые мысли. Конечно, уже не детские, но ещё не взрослые. Ему казалось, что он знает уже много. Он пытался связать воедино все свои знания и догадки. Так родилась ВЕЛИКАЯ ТАЙНА. Потом уже Серый Волк понял, что не знает почти ничего, но ВЕЛИКАЯ ТАЙНА осталась жить – ему было жаль отказаться от неё, хотя она была также условна, как тайна племени гуронов…

Потом Серый Волк влюбился. Он влюбился в искусство, а искусство влюбилось в него. Он захотел рисовать – и стал рисовать всё: ночные деревни, людей и космос. Он полюбил музыку и удивился, с какой лёгкостью она покорилась ему… Конечно, на всё требовался труд, но Серый Волк не боялся этого. Он сознавал, что должен был быть счастлив и знакомые считали его счастливым, но чего-то важного, а быть может, главного, не хватало в его жизни… Что-то звало Серого Волка. Он бросил дом и уехал. Он видел горы и моря – много морей – и снова писал свои стихи. Он был уже почти взрослым, но как ребёнок удивлялся всему, что видел. Он начал влюбляться в девушек – и с ними было легко, потому что они не понимали его. Всегда легко с людьми, которым все равно, что у тебя на уме. Просто им нравилась глупость Серого Волка. И всё кончалось очень естественно и скоро.

Серый Волк устал путешествовать и вернулся домой. За два года он совсем отвык от людей и город пугал его. В компаниях он чувствовал себя иногда идиотом – он просто не понимал своих прежних знакомых, у них были свои дела, конечно, очень важные дела, но чужие и маленькие. У Серого Волка был только один друг – Музыкант. От Музыканта ушла жена – а от музыкантов всегда уходят жёны – и тот жил у Серого Волка, потому что любил свою жену и дома ему было грустно. Вечерами они жарили котлеты из гастронома, а по ночам зажигали свечи и играли дуэтом… Серый Волк любил импровизации, а Музыкант понимал его. Это был особый язык, на котором они без слов разговаривали друг с другом часами. Серый Волк давно уже понял, что слова даны людям в наказание – они только разъединяют людей. Потом Музыкант пил водку и вспоминал. Когда-то он тоже был гуроном, а Серый Волк был его вождём. Подчас Музыкант пил слишком много, но Серый Волк прощал ему – ведь тот был его другом.

Однажды Музыкант напился и заплакал.

- Почему ты плачешь? – спросил Серый Волк.

- Потому что племени гуронов больше нет… И мы остались одни. Ведь это была игра?

Серому Волку было жалко Музыканта, но он не умел ему врать.

- Да, игра… - сказал Серый Волк.

- Мы выпали из жизни, - сказал Музыкант, - ты чувствуешь, что мы не понимаем ни черта?

- Не пей больше! - сказал Серый Волк и нахмурился.

Музыкант послушался – ведь когда-то Серый Волк был его вождём.

- Скажи, чем ты живёшь? – спросил Музыкант, - у меня есть музыка, а у тебя? Что сеть у тебя?

- ВЕЛИКАЯ ТАЙНА! – улыбнулся Серый Волк.

- И с этим можно жить?

- Нет…

Музыкант положил голову на ладонь и скоро заснул… Он ничего не спрашивал больше. Он понимал, что есть вещи, о которых не горят даже друзьям.

Серый Волк укрыл Музыканта пледом и распахнул окно. Был, кажется, ноябрь – бесснежный и злой. Луна стояла напротив – тополь цепко держал её в своих ветвях. “Луна в паутине…” - подумал отчего-то Серый Волк и сжал кулаки. Он хотел было завыть, но только захрипел… Он больше не умел быть Серым Волком.

Ночами он писал. Он мог вообще не спать и не понимал, откуда в нём столько сил. Он боялся, что в него вселился дьявол… Но он не любил свои стихи – всё ещё не любил.

Постепенно жизнь закрутила его целиком. Серый Волк привык встречаться с редакторами, спорить о поэзии, привык делать массу противных ему, но доходных дел. Он стал своим человеком в литературных кругах и почти не отличался от прочих… Он совсем успокоился и строил долговременные планы будущей своей карьеры, не замечая, что начал стареть…

Всё сломалось в один день… Или в одно мгновение? А, может быть, Серый Волк шёл к этому всю жизнь? Ведь втайне он всегда ждал этого, хотя и боялся.

- Это ОНА! – подумал Серый Волк, - Она есть!

Серый Волк вспомнил вдруг о ВЕЛИКОЙ ТАЙНЕ, но приказал себе забыть об этом – забыть навсегда…

Он был счастлив в этот день. Счастье оказалось другим, нежели он думал прежде, глупый Серый Волк. Оно было тревожным и безысходным, как вся его судьба… Серый Волк писал стихи и впервые любил их – она сделала его поэтом.

Он хотел быть рядом с ней – просто рядом. Это был ещё один глупый поступок, которого не нужно было совершать, но Серый Волк не слушал самого себя. Он снова был Серым Волком – вождём гуронов! Он разыскал её – и это было просто, потому что волки всегда находят свою добычу. Он узнал её дом, её окно и ночами любовался на неё лёжа на крыше напротив. Он не понимал ещё, что добычей был он сам.

Впереди было пять лет… Серый Волк поклялся себе, что она не должна узнать о его существовании. Он не хотел тревожить её. Время отсчитывало дни, а он незримо находился рядом, случайным взглядом только выдавая себя. Это было похоже на игру. Иногда взгляды их встречались и Серый Волк опускал глаза – никогда в жизни Серый Волк не опускал глаз, но её взгляда он боялся.

Серый Волк придумывал ей разные имена – ведь настоящего он не знал. Ни одно имя вполне не устраивало его. Все они казались чужими ей. А потом он случайно подслушал её имя – настоящее – и поразился: оно было простым и прекрасным…

Он любил ждать её на улице. Он простаивал подолгу и ненавидел себя за то, что она, наверное, смеётся над ним. Он всё-таки был гордым, Серый Волк! Но когда она появлялась, вся гордость пропадала куда-то и оставалась нежность, много нежности, которая пугала его. Он не мог понять, откуда в нём всё это – он всегда казался себе резким и даже грубым… Глядя на неё Серый Волк вспоминал отчего-то бабочек из детства, выходивших в марте их куколок и расправлявших сырые свои крылышки. Тогда Серый Волк брал их на ладонь и подолгу, до онемения держал их, боясь шевельнуть пальцами, оберегая творящееся перед ним укромное чудо.

Серый Волк рисовал её – портретов было много, может быть, сотни – она смотрела на него со стен то в греческой тунике, то в уборе византийской княжны… Серый Волк Засыпал – и во сне портреты оживали: она разговаривала с ним. Один раз ему приснился Египет. Она стояла у подножия сфинкса и кормила воробьёв. Был закат и её волосы были из меди – ветерок едва поднимал их. Серый волк подошёл к ней и тихонько поцеловал её пряди. Она обернулась и прямо взглянула на него. Тогда Серый Волк впервые не отвёл глаз, а улыбнулся ей. Но это было во сне!

Как-то раз Серый Волк приехал к редактору областной газеты. Редактор годился в отцы Серому Волку, но, несмотря на разницу в возрасте, они были приятелями. Редактор сам писал стихи и ценил талант Серого Волка, а тот спрашивал у редактора советов и доверял ему.

Серый Волк принёс ему новые стихи. Их было много. Редактор перебирал листы и кивал головой.

- Хорошо, - сказал Редактор, - будем печатать?

- Да! Но только – без изъятий… всё сразу! – Серый Волк не любил церемониться.

Они закурили и редактор посмотрел Серому Волку в глаза:

- Это совсем другие стихи. Вам здесь, кажется, нечего уже делать. Уезжайте!

- У меня не осталось соперников? – рассмеялся Серый Волк.

- Вы сам себе главный соперник… Сами положите свой талант на лопатки. Вы здесь только время тратите даром. Вы этого не понимаете, потому что молоды.

- Конечно, я уеду… Уеду, - повторил Серый Волк и глубоко затянулся. Ему стало отчего то грустно.

- Скажите, - спросил он вдруг, - что такое “любить”, вы знаете?

- Нет, конечно… - сказал редактор, - А почему вы спросили?

- Не знаю… Я часто слышал это слово и сам произносил его, тысячу раз писал… Оно, наверное, всё уже затёрлось, как разменная монета. Невозможно разобрать номинал… Стоимость. Со мной что-то происходит и, кажется, этому нет названия…

- Кто она? – Редактор всё понимал с полуслова, ведь он тоже когда-то был поэтом.

- Она? - переспросил Серый Волк, - Зовите её Снежная Королева.

- ?..

- Просто, ей очень идёт зима. Знаете, некоторым женщинам идут декольтированные платья, а ей – зима…

Редактор улыбнулся:

- Проблема в том, что всегда приходится выбирать между женщиной и искусством.

- Я знаю, - сказал Серый Волк, - знаю… но не знаю, зачем?…

И ушёл.

“Снежная королева!” – думал Серый Волк. Ему понравилось это имя. Но у Снежной королевы должен быть замок! И Серый Волк выдумал для своей королевы замок, населив его разбойниками и духами. Какой же замок без духов! Серый Волк любил сказки и до сих пор сочинял их иногда, когда ему было грустно. Но сказочного замка было слишком мало для неё – так думал Серый Волк. Он начертил замок на бумаге – совсем небольшой, но настоящий замок с высокими стенами и зубчатыми башенками. Было уже утро, когда Серый Волк закончил свои расчёты. Нет ничего невозможного, - подумал Серый Волк, - я построю этот замок! Его не пугала работа, его пугало время. У него оставался один год…

- У вас порок сердца… гипертрофированный желудочек… просто, большое сердце, - сказал ему врач, сняв эхограмму.

- Большое сердце – это порок? – рассмеялся Серый Волк.

Скоро он привык к этому. Привык открывать глаза утром и благодарить судьбу за ещё один подаренный ему день. Привык, скрипя зубами, подниматься по лестнице, ощущая, как сознание вылетает из него вместе с толчками в груди… Он даже поверил, что отсрочка может быть долгой – дольше самой жизни.

Но Серый Волк не был бы собою, если бы сдался. И он начал драться. Он дрался за себя, потому что никто, кроме него, не умел совершать глупые поступки, без которых мир терял для Серого Волка смысл… Он дрался за свой проклятый Египет, приснившийся ему… Он дрался за маленький замок, без которого не могла Снежная Королева – или ему казалось только, что не могла?..

По утрам Серый Волк выбегал на улицы и носился по ним, дыша морозным воздухом. Он хватал гири и до изнеможения рвал их, злясь от того, как они стали тяжелы… Но Серый Волк был упрям и шаг за шагом отстраивал свой организм – эту давшую сбой машину. Он был уже почти собой – настоящим Серым Волком, вождём гуронов, и радовался этому. Он поверил, что победит… Впереди было полгода.

Наутро она села в изголовье Серого Волка. Они просто разговаривали – о всяких пустяках. Казалось, что они давно уже знают друг друга. Им было легко вместе. Серый Волк был счастлив, потому что рядом она оказалась такой, как он представлял её. Он слышал её дыхание и ловил запах духов – он не переносил запах духов, но её духи были особенными – они нравились ему.

Потом всё закончилось. Они встречались на улице, они не отводили глаз, они здоровались – но проходили мимо.

- Пойдём в музей! – однажды сказал ей Серый Волк. Ему хотелось, чтобы она увидела и узнала то, что знает он. Но она отказалась. Она не могла не отказаться – и он знал это, бестолковый Серый Волк - и который раз ругал свою глупость…

Больше всего Серый Волк любил исполнять её желания. Его расстраивало только то, что желаний было немного и все они были какие-то маленькие и неинтересные. Но даже неинтересные желания Серый Волк старался исполнять так, как будто они очень важны. Он всё время что-нибудь выдумывал и посмеивался над собой.

Она вскоре привыкла к нему. Они стали, быть может, друзьями – совсем чуть-чуть! – но Серому Волку так хотелось этого. Он спросил у неё однажды:

- У тебя есть список твоих друзей?

- Не знаю, - ответила она, я не знаю, кого мне туда записать?

- Тогда внеси меня! Номером первым! – сказал Серый Волк.

И задумался. Он представил свой список друзей и оказалось, что тот совсем пуст. Даже Музыкант, последний воин-гурон, был уже далеко. Серый Волк хотел сказать ей об этом, но передумал. Всё равно бы она не поверила.

Серый Волк привык к ней. Но он чувствовал, что виноват перед ней – не понимая, в чём? Всё-таки он был Серый Волк, а не эльф. И в сердце его жил ураган, но он не выпускал его, он таил его в себе. Когда она рукой случайно касалась его руки – он чувствовал ожог и это было больнее, чем в детстве, под пытками Большого Пера. Серый Волк жалел даже иногда, что апачи были ненастоящими. Настоящие апачи убивали пленных… А она его не любила.

Он всё-таки уехал, Серый Волк. Он просил только изредка писать ей. Она полагалась на его дружбу и он по-прежнему исполнял все её желания, огорчаясь, что они такие маленькие. Потом она вышла замуж и была счастлива, потому что Серый Волк хотел, чтобы она была счастлива… Серый Волк побывал в Египте, но ему не понравилось там, потому что там не было её. Он так и не придумал названия тому, что произошло с ним. А слово любовь он не хотел говорить, потому что произнесённое тысячу раз оно уже перестало значить что-либо. И ещё потому, что он знал, что слова даны людям в наказание – они только разлучают людей...

А потом он умер и забыл о ней…”

Я устал рассказывать и у меня пересохло горло. Жена долго дышит в телефонную трубку. Наконец, она говорит:

- Какой же ты мудак! Я же попросила тебе почитать сказку… а ты… ты мне. Ты так свою жизнь расписал, что я расплакалась тогда, как дура!

- Не мог же я написать правду!

- Правду я знала. Женатый мужик.

- Ты помнишь это?

- Конечно…

- Ты могла бы сказать об этом раньше! Я наговорил на шестьдесят пять долларов.

- Пришли счёт…

- Я скучаю по тебе…

- Ты был и ты остался полным придурком… - жена вздохнула, - одно утешает, что им ты и помрёшь!

- Почему – утешает?

- Потому что никогда не поймёшь, кем ты прожил…

- Спасибо!

- Запиши на мой счёт. Ты дёшево купил меня тогда…

- Не дёшево, а в рассрочку!

- За всю жизнь не расплатишься…

- Тогда зачти мне список моих грехов?

- Ты был женат…

- И это – всё?

- Ты затащил меня в постель к своей первой жене…

- Ты скучаешь по тому времени?

- Придурок! – она искренне зевнула, - у меня были месячные… ты хотя бы спросил у меня, прежде чем экспериментировать.

- Могла сама сказать!

- Дорогой, ты никогда не был двадцатилетней домашней девочкой…

- Я искренне жалею об этом…

- Я тоже. Первую ночь ты бы запомнил на всю жизнь…

- Я и так помню каждую…

- Ты пудрил мне мозги! Ты врал мне на каждом шагу…

- То была любовь…

- У тебя был план!

- В принципе, я действовал по плану. Планомерно и наступательно. Но, с другой стороны, это была импровизация, с моей стороны. Жизнь сама сунула мне в руки пакет из небесного штаба и сказала: вперёд! Я ничего не соображал в те месяцы…

- Врёшь!

Жена знала, что мои слова – правда… И голос у неё был… голосом счастливой женщины.

- Ты не забросил свою писанину?

- Ты придурок, потому что собираешь придурков и недоделков. У тебя нездоровая страсть к олигофренам, между прочим… Я тебе это всегда говорила!

- А Голубиное Пьеро сказал мне, что я дрессировщик… нет, лаборант – и что я люблю наблюдать за людьми, как за реактивами в колбе. А ведь он – философ!

- Твой Голубиное Пьеро – первый урод в твоей колбе! Одно его прозвище…”

Я спал?

Ты не обожала стихов, но любила мои фантазии. Мы мечтали вместе: то мы были эллинами – мы наслаждались искусствами и жаждали равновесия в мире; то, римляне, мы бражничали и покоряли ночные цитадели друг друга… Теперь… люди выдумали Средневековье, чтобы молиться и гореть на шестах. Но Золотой Век – говорят, он вернётся?

Я “добавляю” и усмехаюсь – сам себе…

Я подавал надежды. “С горшка” складывал стишата – Бог судья, плохие ли, хорошие – но я худо-бедно разведал законы сопряжения слов и мысли; потом я открыл свои – и сделался сносным писакой. Появились “подборки” и книжки…

Я был душой компаний, отведав впервые в жизни алкоголь, когда мне было 22 года (грустно вспоминать, что целые 22 года моей жизни я соблюдал “сухой закон” и при этом вполне вписывался в рамки мироздания).

Я не пил до 22 лет и мне это нравилось – в этом был свой шарм: пили другие – все, а я – нет. Но друг, лучший друг, который был у меня, сказал, что кто начинает в 22 года – не спивается, а начать – весело! Мы “взяли” по поллитре. И я попробовал. Я навсегда запомню эту идиотскую первую бутылку… дешёвой водки “Олимп”, выжранной без закуски, сквозь нарастающую дружескую болтовню… С каждым глотком друг становился роднее, а мир – причудливей. Потом друг уплёлся, а я, хохоча, плясал в сортире вокруг унитаза, пытаясь поссать… пол уплывал у меня из-под ног – и это смешило…

Я любил и умел быть первым. Некогда я был первым в трезвости. Начав выпивать, я не мог не стать первым в питии. Я был здоровым мужиком (в меня влезало за троих!) – и скоро и здесь завоевал сомнительное лидерство. Я тогда уже сел в поезд, идущий в тупик. Я азартно подбрасывал уголь. Я мнил себя машинистом – и проворонил красный семафор…

Любите не себя в пьянке, а пьянку в себе… Я всегда любил только себя. Вместе со всем содержимым. С душой – стихами; с вытеснившей её водкой – стихами. Я кончился, как писатель, когда понял, что могу писать только выпив; но не могу не писать – не выпив. Это стало кошмаром.

И я научился пользоваться рюмкой, как чертёжник – лекалом. Пиво обостряло мысль и проливалось в строчки остроумием; водка дарила сентиментальность; забористый “ёрш” возносил меня над обыденным на философические высоты…

Потом ушло и это. “Трезвость – бодрящее опьянение – весёлое опьянение – тоскливое опьянение – сон”. Чудотворная часть звеньев этой порочной цепи как-то исподволь выпала. Остались трезвость – и сон. Я спал, пил и спал. Я запутался в делах и, как снежный ком, оброс неведомо откуда взявшимися долгами…

В одиночестве я пил год. 365 раз я встретил похмельное утро. Я ждал белую горячку, но она не пришла.

За два года, минувших с рождения дочки, я видел её едва ли с десяток раз. Я бежал её. Или себя? Своего сумасшедшего: а вдруг?..

Я знаю конец света. Я видел его во сне – пьяном, но лёгком, как перо пьяного, сне. Видел однажды.

Это были чёрные веретенообразные смерчи, сносящие с ног, всасывающие и сплёвывающие разом, как рвущиеся мины-лягушки, обрывки, окурки – весь уличный сор, всю листву. И это были веретенообразные вихри воды – голубой, до золотого голубой и стреляющей радугами в редком, роящемся над пылевыми смерчами, солнце. И они разрывались – и падали (опадали) тяжёлыми, тяжёлыми струями воды. И тогда (во сне) стало заливать подземный переход и люди шлёпали штиблетами по щиколотки в воде и кричали (одни смеясь и другие в ужасе), и я выбрался куда-то (во сне трудно различить – куда, но к тебе) и увидел тебя, мою жену, и нашу дочку. У дома (которого у нас никогда не было, но о котором, может быть, мы мечтали – раз так оно приснилось) лопнуло водяное веретено – и обрушило на нас потоки воды и уронило два предмета. Это был обрывок газеты; я знал (во сне), что это чужая газета (газета другого мира, потому что миры смешались – я знал), там была фотография, где на двуногом животном, похожем на лошадь (или верблюда?) – у него была одна задняя и одна передняя нога (как оно скакало?.. впрочем, двухколёсный велосипед тоже не падает – так мне во сне подсказала сметка) – и на нём мчался одноногий всадник в плаще, по дамски свесив сапог с седла. И второе – там была кукла (куколка) – ребёнок, распятьицем раскинувший ладошки и я понял (нет, во сне – я ощутил!), что это ангел; ангел моей дочки, обязанный (как там у них, ангелов, называется?) оберечь её и сохранить…

Вот и весь конец света. Вот и весь конец меня… (я забыл, что ливневые потоки слёз – проливали ангелы… А пыльные смерчики? Наверное, это были демоны – так положено)…

Я закуриваю – в вагоне я давно один. Те, двое сошли на своей большой и ни хрена не нужной им станции, которую проспал я… Но мне почти наплевать. Алкоголь уже покидает кровь, как домовой – пепелище.

Я – не “дело рук самих утопающих”. Я не излагаю анамнеза, алчущим прогноза. Я слишком литератор. Мог ли Софокл присоветовать Эдипу избавление от комплекса?.. Просто всякая тварь до последних сил творит свою “Апологию”…

И я рванул на вокзал, не думая бежать от себя. Я бросился на вокзал, как бросаются в омут – научиться выплыть… Но электричка прямолинейна и целенаправленна; как разъезженный винт она вкручивается в свои раскалённые рельсы, несётся по накатанной – как несусь по накатанной я. Куда мы спешим?

Нужно изменить направление. Нужно сделать только один шаг – шаг в сторону. Тем более, что на взбрыкивающих стыках, там – за пазухой справа – больше ни буль-буль… Электричка прервёт запойный бег на минуту – отдышаться распахнутыми дверьми, и я сделаю шаг в сторону. Я пробираюсь по вагону – шаткий, как походка электрички, и курю в тамбуре, упав затылком на дверь… Может быть, это будет большая станция и я позвоню жене и скажу, что сделал шаг?

…Останки тепла вываливаются из вагона трескучим паром. Нет никакой большой станции. Есть безымянный январь – столбом в зенит, и подступающий к насыпи лес чёрный, как стена, отгораживающая закат от рассвета. Налево и направо – железного цвета рельсы, “моя накатанная”; рельсы, которые сцепляются, небось, там, на другом конце “шарика”, в порочный круг дурной бесконечности…

И значит, теперь мне – вперёд.

Я ступаю с насыпи и сразу ухожу по пояс в сугроб, чтобы с ходу рухнуть на четвереньки так, что темнеет в глазах. Меня длинно и пусто тошнит, но я ползу и, кажется, снег вокруг тает, будто я свалившийся с неба апрель.

У меня болит слева – там, слева, тетрадка, полная глупой прозы. Разве может болеть тетрадь? Разве может болеть проза?! Жаль, здесь нет телефона… Чёрт возьми, здесь и вправду нет телефона! И я скребусь, я взрываю наст. Я – волк, оголодавший по тебе, милая, я обглодал расстояния до самых кончиков наших пальцев, и теперь ты обними меня, прижми крепче и говори, говори то, что не было сказано в яви…

Я засыпаю или меня засыпает (убаюкивает) изморозь – и вздрагиваю, что там, в электричке, не подышал на стекло и не вывел китайскую грамоту:

…и с головой проваливаюсь в новую жизнь.

Я вбежал в номер, достал бумаги и в который раз перечитал последнее письмо моего нью-йоркского доктора. Я прочитал его внимательно, постепенно замедляя чтение, как приговорённый читает вердикт суда, надеясь там, в конце, после списка своих грехов и приговора чудесным образом обнаружить слова помилования. Приговор не отменялся.

Я взял револьвер.

Я вспомнил вдруг, что забыл на террасе книгу.

И, улыбнувшись, протиснул ствол сквозь колотящиеся зубы…”

Раз приняли в геологическую партию в связи с недостатком вольной рабочей силы вольного тундрового охотника - Тахыльгака. Закрепили чукчу Тахыльгака за работником Евпатом - громадным, как отъевшийся за зиму медведь.

И вот шагают они в забой, а чукча выражает Евпату задачи, да такие, что не всяк прораб сподобится:

- Почему, кричит, Евпат, ты такой здоровенный - а не главный вожак?

- Почему меня, Тахыльгака, не местным дураком зовут, когда я на нартах - 600 километров в один конец. и в "подкидного" всех обыграл?.. А?!!

Нахлебается Евпат такого горя и спюнет в сердцах сигарету. Прямо в метан подножный. Такое дело: БА-БАХ!

Все наружу, а Тахыльгак радуется, прыгает: могучий шаман Евпат, однако - силы гор пробудил!

И так каждодневно.

Решил тогда Главный геолог уволить Тахыльгака из геологической партии. А как уволишь-то: в партии в "подкидного" вечно чукча в козырях, что в монисто; партия курева тоже при нем; а партячейки у геологов не было. Такое вот однако..

Так и остался Тахыльгак в партии геологической. Только переименовали в партию взрывников…

Очень уж мощный шаман был Евпат - знатно силы гор будил!

Полина, ты спросишь, почему я такой большой, как Евпат, не стал вожаком стаи?.. Это глупость моего доброго сердца.

Почему я не вызываю духов гор?.. Я не умею.

Но ходя бы один дух я сейчас, возможно вызвал - свой.

Вот доченька, вся моя история. Остальное - в книжках. Конечно, как писатель, я многое переврал. Мама расскажет тебе правду…

Только правд много: ведь и в зеркале левое - право, а правое - лево; поэтому много и непременно слушая маму иногда - на минуточку-минуточку - ЗАГЛЯДЫВАЙ ПО ТУ СТОРОНУ ЗЕРКАЛА…

Люби тех, кто не боится любить. Это больно. Но это - пройдёт!.. Как капли летнего ливня, убегающие высоко-высоко в небо, к самому солнцу!..